Грехи наши тяжкие
или
покаяние молодого человека начала XX века

— Ну, Господь тебя простит, сынок... Иди с молитвой. Да смотри, поуставнее держи себя в церкви. На колокольню не лазай, а то пальто измызгаешь, — напутствовала меня мать к исповеди.
— Деньги в носовой платок увяжи, — добавил отец, — свечку купи за три копейки и батюшке за исповедь дашь пятачок. Да смотри, ежова голова, не проиграй "в орла и решку" и батюшке отвечай по совести!
— Ладно! Нетерпеливо буркнул я, размашисто крестясь на иконы.

Перед уходом поклонился родителям в ноги и сказал:
— Простите меня Христа ради!...

— Куда это ты таким пижоном вырядился? — спрашивает меня дворник Давыд.
— Исповедаться! — важно ответил я.
— В добрый час, только не забудь сказать батюшке, что ты прозываешь меня "подметалой мучеником", — осклабился дворник.
— Ладно! — буркнул я.

Мои приятели — Котька Лютов и Урка Дубин пускают в луже кораблики из яичной скорлупы и делают из кирпичей запруду. Молча, с надутым видом, прохожу мимо.
— Ишь, Васька зафорсил-то! — насмешливо отзывается Котька. — В пальте новом... в сапогах, как кот... Обувь лаковая, а рожа аховая!
— А твой отец моему тятьке до сих пор полтинник должен! — сквозь зубы возражаю я, и осторожно, чтобы не забрызгать грязью лакированных сапог, медленно ступаю по панели.
Котька не остается в долгу и кричит мне вдогонку звонким рассыпным голосом:
— Сапожные шпильки!

Ах, с каким бы наслаждением я наклал бы ему по шее за сапожные шпильки! Форсит, шкилетина, что у него отец в колбасной служит, а мой тятька сапожник... Сапожник, да не простой. Купцам да отцам дьяконам сапоги шьет, не как-нибудь.

Великое повечерье. Исповедь. Густой душистый сумрак. В душу глядят строгие глаза батюшки в темных очках.
— Ну, сахар-то поди таскал без спросу? — ласково спрашивает меня.
Боясь поднять глаза на священника, я дрожащим голосом отвечаю:
— Не... у нас полка высокая!...

И когда спросил он меня: "Какие же у тебя грехи?" — я после долгого молчания вдруг вспомнил тяжкий грех. При одной мысли о нем бросило меня в жар и холод.
— Вот, вот, — встревожился я, — сейчас этот грех узнает батюшка, прогонит с исповеди и не даст завтра святого причастия... Я переминаюсь с ноги на ногу. У меня кривится рот, и хочется заплакать горькими покаянными слезами.

— Батюшка... — произношу сквозь всхлипы, — я... я... в Великом посту... колбасу трескал! Meня Витька угостил... Я не хотел... но съел!...
Священник улыбнулся, осенил меня темной ризой, обвеянной фимиамными дымками, и произнес важные, светлые слова.

Уходя от аналоя, я вдруг вспомнил слова дворника Давыда, и мне опять стало горько. Выждав, пока батюшка происповедал кого-то, я подошел к нему вторично.
— Ты что?
— Батюшка! У меня еще один грех. Забыл сказать его... Нашего дворника Давыда я называл "подметалой мучеником"...
Когда и этот грех был прощен, я шел по церкви с ясным сердцем и чему-то улыбался.

Дома в ту ночь снился мне рай Господень. Херувимы поют. Цветочки смеются. И как будто бы сидим мы с Котькой на травке, играем наливными райскими яблоками, и друг у друга просим прощения.
— Ты прости меня, Вася, что я тебя сапожными шпильками обозвал!
— И ты, Котя, прости меня. Я тебя шкилетом ругал!
А кругом рай Господень и радость несказанная!

В. А. Никифоров-Волгин
Из книги "Мягкий свет детства"